Воспитание инженера

Когда читаешь работы педагогов-музыкантов 30-50 годов, то постоянно встречаешь такие формулировки: «воспитание музыканта», «воспитание пианиста». Вот я и задумался, а есть ли что-то такое, что можно было бы назвать «воспитанием инженера», «воспитанием деятеля техносферы»?

И первый шаг в этом направлении, который хочу сделать – написать о своем отце. То есть мне не хочется пускаться в теоретические рассуждения, или ссылаться на нормативные документы, а хочется просто и искренне рассказать о том, как складывалось мое отношение к технике. Случайно ли, или закономерно то, что я пришел работать методистом в центр ТЕХНИЧЕСКОГО творчества? При поверхностном взгляде – случайно. Я действительно готовился к другому, меня всегда привлекало искусство, музыка, литература. Но.

До восьмого класса я считался в школе «математиком». Даже участвовал в каких-то математических олимпиадах – не очень, правда, успешно. Способности чуть выше среднего на уровне школы среди олимпиадников оказались вполне себе средними. Но.

Музыкальное училище, которое я закончил, теперь носит имя всемирно известного композитора Эдисона Денисова. А назвали его родители в честь знаменитого американского изобретателя Томаса Эдисона, а сам будущий композитор учился на физико-математическом факультете томского университета. Тема Эдисона* еще появится в этом тексте, но возвращаясь к теме воспитания инженера, хочу сказать, что несмотря на страстное стремление к искусствам (всегда хорошо танцевал, а также считался хорошим «художником» и был бессменным участником школьных редколлегий) – рос я в семье «простых советских инженеров». Поэтому тональная модуляция в сторону технического творчества, наверное, не так уж и случайна в моей биографии (как и частотная модуляция Эдисона Денисова в сторону музыки).

Советский инженер – это явление своеобразное. Их было явно больше, чем требовалось. Половина из них, а может и больше, выполняли функции, которые сейчас называют «офисный клерк». Но тем не менее, я потомок советской инженерной интеллигенции в первом поколении. Мама закончила кемеровский химико-технологический техникум и работала инженером (тем самым) в Томском научно-исследовательском кабельном институте. Работала в нем всю жизнь, начала с того, что даже участвовала в строительстве самого здания будущего института. Институт входил в производственное объединение «Сибкабель». В этом же объединении работал и мой отец. К тому времени, как я стал это понимать, он занимал должность начальника электротехнической лаборатории (закончил карьеру он уже в перестроечный период в должности главного метролога Сибкабеля).

Но позже я узнал подробности его профессионального пути. Начинал он рабочим (правда, рабочим при лаборатории), после школы пошел работать, чтобы дать старшему брату (моему дяде) возможность учиться в медицинском институте. Потом он заочно закончил томский электромеханический техникум, а потом заочно и знаменитый Томский политехнический институт по специальности «Инженер-телемеханик».

Это, можно сказать, довольно типичная биография послевоенных советских детей. Мой отец был в этом плане, как я теперь понимаю, довольно типичным советским послевоенным ребенком (он родился в 1937 году). Увлекался радио, до конца жизни что-то там собирал, паял, тестировал. Потом увлекся фотографией. А это целая любительская индустрия была. Оптические аппараты! У отца был прямо хороший по тем временам зеркальный фотоаппарат «Зенит». И вокруг этого аппарата целая лаборатория. Помимо всяких оптических прибамбасов (фотовспышка, фотоэкспонометр, сменные объективы, подставки и фильтры) еще были фотохимические опции.

Так как отец был «начальником» заводской лаборатории, то у нас в доме была настоящая химическая посуда. Я до сих пор помню эти прекраснейшие (такими они мне казались тогда, в еще большей степени сейчас) стеклянные колбы, стаканы, стеклянные палочки для размешивания реактивов, пластиковые ванночки, загадочная черная круглая коробка (чем не черный ящик), в которую по специальному желобку укладывалась фотопленка, затем сверху заливалась реактивом, потом раскручивалась за небольшую торчащую из отверстия в крышке ручку, после чего отработанный раствор сливался из специального носика. Это магия.

(Из песни слов не выкинешь! Когда в первые годы перестройки, многие начали гнать самогон – в связи с лигачевскими реформами – то и мои родители поддались. До этого никогда этого не делали. Но каков был наш самогонный аппарат! Из промышленной химической стеклянной посуды – Менделеев бы позавидовал.)

А само проявление фотографий - высокая магия.

Отец с мамой запирались в темной ванной комнате, и иногда, если сильно просился, пускали и меня. Там на ванну клалась доска, на которую устанавливался… сейчас не вспомню правильное название… фотопроектор?.. Фотоувеличитель «Ленинград»! Это была такая большая голова (с человеческую) в богатырском железном шлеме (ну совсем уже редко мне удавалось его выпросить именно в таком качестве для игр), внутри которого была лампа. Через специальный объективчик свет пронизывал фотопленку (которая заряжалась в специальный зажимчик, который по металлическим рельсам идеально-подпружиненно въезжал под светящийся глазок, а сбоку свитки пленки лежали как букли дворцовых париков 18 века. И этот свет производил на нижней подставке настоящую фотокартинку из реальной жизни (застолья, первомайские демонстрации, поездки к родственникам, портреты котов). Голова в шлеме поднималась на гусиной шее (сохраняя чудесным образом горизонтальное положение за счет параллельного крепления), из-за чего изображение внизу становилось больше или меньше, резче, или расплывалось.

Изображение нужно было уместить в сокрестие двух металлических линеек невероятной прямоты, которые ограничивали стандартные фоторазмеры… А потом свершалось таинство. Выбрав и настроив проекцию, отец перекрывал световой луч поворотным каплеобразным куском красного полупрозрачного пластика, клал под металлические линейки девственно нежную (она боялась всего, даже простого света) фотобумагу, отодвигал красную пластиковую лапку – и сосредоточенно считал («один, два, три, четыре, пять…») – потом резко задвигал красный фильтр опять, и плавно, как осетра в воду, опускал фотолист по касательной в ванночку с раствором – проявитель. И – на поверхности листа – сама собой – проступали картина жизни: застолья, дни рождения, свадьбы, поездки к родственникам, поездки трудовых инженерных коллективов на картошку, капусту, морковку, новоселья и портреты котов. Потом их нужно было специальными плоскими щипцами (это же токсичный реактив!) выудить за уголок и переложить в другую ванночку с другим раствором – закрепитель. И только после этого уже закаленные в двух водах (…а затем в воде вареной…) фотографии перемещались в простую воду. Эти, уже лишенные всякой магии, черно-белые изображения могли жить на дневном свету, их можно было перекладывать, перемешивать, просматривать.

У отца даже был глянцеватель! Вертикальная штуковина на ножках, с двух сторон которой были металлические зеркальные пластины. Подключенный в розетку он нагревал эти пластины, на которые наклеивались (потому что мокрые) фотографии, закрывались специальной холщевой материей (она хитроумно закреплялась сверху), прокатывалась – специальным! – валиком, холщёвины снимались – и – опять чудо – уже сухие фотографии сами собой падали к подножию зеркальной печи как перезревшие фотоплоды.

Фотографий было море! Время от времени мама пыталась их как-то систематизировать, собрать в альбомы… Бесполезно. Они просто навалом лежали между страниц фотоальбомов и вываливались всякий раз на пол при неосторожном повороте во время генеральных уборок.

Мама с работы принесла невероятных размеров книгу (метр на метр, наверное!) с толстыми картонными страницами – на обложке было написано что-то вроде «Разработки научно-исследовательского кабельного института» – и она все пыталась в этот сюрреалистический фолиант все уместить. Но каждый раз водопад фотомгновений изливался к ногам неосторожного исследователя семейных архивов.

Отца, наверное, нужно было бы отнести к того типа людям, которые на вопрос «Умеете ли вы играть на пианино?» отвечают «Не знаю, не пробовал». (Хотя вот с музыкой как раз у него и не получилось. Меня отдали на аккордеон, потому что отец так и не смог научиться играть на трофейном инструменте). Он ремонтировал часы (и оборудование домашней часовой мастерской впечатляло), бытовую технику, радио, приемники, проигрыватели и, конечно, телевизоры.

Самое привычное для меня состояние телевизора, это когда он стоит посреди большой комнаты с разобранной задней стенкой, палас под ним предусмотрительно отогнут, чтобы не закапать оловом. А отец сидит сзади – часами, сутками, неделями и месяцами – и что-то там паяет, вытаскивает, вставляет вновь, подключает тестеры и – даже – осциллографы – он же начальник электротехнической лаборатории. Видна только макушка его головы.

Жили мы скромно. В советское время ходили анекдоты про «инженеров». Типа учительница спрашивает, кем работают родители учеников. Маша говорит «У меня мама продавщица», Петя говорит «У меня отец заведующий складом», а Коля говорит «А у меня мама и папа инженеры». Все дети: «Ха-ха-ха». «Тише дети», – останавливает их учительница – «Нельзя над чужим горем смеяться». Поэтому дача появилась у нас довольно поздно. Уже на излете застоя. А машина еще позже – в самом начале перестройки. Но перед машиной была лодка, потом мотоцикл. И в полном соответствии с появлением этих средств передвижения в квартире наравне с людьми жили части двигателей и ходовых частей. И все отец делал сам. И дом потом на даче строил сам. И даже придумал какое-то особенное соединение бруса – соседние мужики ходили смотреть и удивлялись. Если по просьбе друзей, родственников или сослуживцев брался за ремонт каких-то вещей, то денег за это никогда не брал. Мама его постоянно этим попрекала.

А еще у нас как реликвия семейного архива хранился рисунок отца карандашом. Бизон. Рисунок поражал уровнем мастерства – как будто иллюстрация из книжки. Но, нет, это был реальный рисунок карандашом.

А еще в родительской комнате был самодельный шкаф (встроенный, мы бы сейчас сказали). А еще отец вручную – зубилом и молотком – выдолбил в бетонной стене дверь, исправив судьбоносный косяк хрущёвских планировок, когда обязательно одна из комнат оказывалась проходной. А еще сам выгравировал на гранитной плите надпись для бабушкиной могилки.

Все умел отец, кроме одного. Он практически не говорил. Его косноязычие было феноменальным! Даже самые простые грамматические конструкции устной речи давались ему с трудом. У нас была целая коллекция семейных шуток с оговорками отца. Его «десительно» вместо «действительно», «грандиозная фигуристка», вместо «грациозная» и т.д. Вот такая психофизическая особенность. А еще постоянно сдавал донорскую кровь. Он, собственно, спас мою старшую сестру, когда она сильно болела в детстве. Но продолжил сдавать кровь и после. В детстве отец занимался классической борьбой. Всю жизнь регулярно ходил на лыжах (мама даже ему связала специальную такую повязку на уши, чтобы не мерзли), и инсульт с ним случился в 59 с половиной лет, когда он на работе в обеденный перерыв играл в настольный теннис. Полгода не хватило ему до пенсии. И после инсульта он прожил еще 17 лет, уже будучи наполовину парализованным. Неимоверными усилиями старался вернуться к нормальной жизни. Пытался пилить дрова на даче одной рукой, ходил вокруг дома, волоча одну ногу, продолжал ремонтировать часы. Его инсульт был сложный – микроинсульт с повреждением участков коры головного мозга – он полностью утратил речь и даже элементы абстрактного мышления (предыдущие трудности речи получили-таки обоснование). Но склонность к деятельностному – деЛательностностному! – отношению к жизни он сохранял даже в этом состоянии! Его взгляд всегда как бы искал, что еще он может в этой жизни сделать руками.

Сейчас много говорят о роли отцов в деле воспитания детей. Говорят о том, что дети мало видят отцов, которые постоянно на работе. Я же пришел к странному выводу. Самым ценным для меня оказалось именно отсутствие отца. Его никогда не было с нами, потому что он всегда чем-то был занят. Мои воспоминания времен детского сада и начальной школы – отец готовится к сессии, учась заочно. В комнате стоял так называемый секретер – шкаф, в котором одна дверца откидывалась горизонтально как стол. Секретер стоял задом к людям. Мама шутила: чтобы узнать дома отец или нет, она смотрели под секретер. Ноги есть, значит, отец дома. А потом я видел его лысину из-за разобранного телевизора, который стоял посреди комнаты и палас был предусмотрительно отогнут, чтобы не заляпать его оловом от паяльника. Отец всегда был чем-то занят.

И я спрашиваю себя, а не от него ли я получил вот эту уверенность, что могу научиться, пожалуй, всему, если не оставлю попыток? Не имея выраженных музыкальных данных, я закончил музыкальное училище и увлекся музыкальной композицией. Не имея профессионального опыта, пошел после школы работать художником-оформителем (и действительно, многим вещам научился уже в процессе). В армии поразил командование части способностью нарисовать портрет Ленина. Живой реальный компьютер я увидел в 27 лет, когда поступил на дневное отделение психологического факультета (был старше многих одногруппников на 11 лет!) – и позже освоил веб-дизайн и веб-верстку и даже сделал несколько сайтов (до сих пор удивляюсь сам себе), причем писал эти сайты в блокноте – чистый полный код. Более того, даже умудрялся вставлять в него скрипты – просто изучая код других сайтов! И компьютер мне помог воплотить мои музыкальные фантазии – уже в нотно-музыкальных редакторах.

Возвращаясь к вопросу о воспитании деятеля техносферы, я бы подытожил это сумбурное эссе следующим предположением. Главное в этом воспитании – установка деятеля. Если я вижу, что нужно что-то улучшить или создать – я пытаюсь это сделать. Мой отец не стал выдающимся изобретателем, но несколько свидетельств об изобретениях у него было. Это было такое поколение – они все делали руками. Купить в готовом виде многое было нельзя, и мамины и папины знакомые сами делали себе мебель, люстры, вносили улучшения в конструкции автомобилей и пылесосов, строили дома на даче и делали ремонт в квартирах. Это была такая установка – всему можно научиться, только нужно пробовать и делать. Ведь и мама такая же. Советские женщины пекли торты, шили себе платья и даже пальто, могли очистить чугунную посуду от печной гари и отстирать пятно любого происхождения, вырастить черные гладиолусы. У мамы еще, в отличие от отца – были и деревенские «компетенции». Вполне испытав тяготы раскулаченных староверов, три женщины (мама, ее сестра – моя тетя – и их мама – моя бабушка), они выжили в тайге Красноярского края. Мама знала, как собирать таежную ягоду, умела находить саранки (цветки со съедобной луковицей), скоблила ножом деревянные полы, ее в детстве катала рогами корова и она дразнила пленных японцев, обменивая у них хлеб и соль на шелк (почему японцы свободно ходили по прииску Воскресенскому она не знает).

Она как-то поделилась со мной своими наблюдениями: «Подумать только, ведь мы, наше поколение, видели собственными глазами, как появлялось многое из того, что сейчас считается привычным. В нашем детстве было одно радио на деревню, потом, переехав в город, мы увидели пылесосы, стиральные машины, проигрыватели пластинок, телевизоры». Среди всякого хлама, которого у нас в квартире всегда было много, валялся чемодан от патефона, а наряду с «современными» виниловыми пластинками было несколько толстых на 78 оборотов в минуту. Потом появились телефоны – ведь мало у кого в квартире был телефон! У нас, могу сказать, телефон появился в 1988 году. Потом магнитофоны, сначала катушечные, потом кассетные. Потом видеомагнитофоны, потом лазерные проигрыватели, потом компьютеры, интернет. И вот теперь смартфоны. Все это – на памяти одного поколения!

У отца всегда был «склад» радиодеталей – пестрой кучей они лежали в многочисленных коробочках, баночках и прочей таре. Лампы! Сейчас говорят «ламповый звук», «ламповые отношения». Для меня радиолампы – это «штуки» из секретера отца. Они тлели слабыми дугами в недрах телевизора, и если вытащить одну, то это кардинально меняло изображение на экране. А изобрел радиолампы – тот самый Томас Эдисон, чья фамилия стала именем известного композитора, чьим именем было названо музыкальное училище, в котором я учился на отделении народных инструментов. Так неожиданно рифмуются события*.

Воспитание деятеля техносферы вопрос пока, или всегда, открытый. Мы можем рассуждать об этом теоретически, можем находить психологические, педагогические обоснования. Можем делиться своим педагогическим или родительским, а также жизненным опытом, можем изучать биографии известных деятелей, изучать биографии современников. Можем на практике пробовать те или иные способы воспитания. Все пути хороши, если они ведут к намеченной цели.

PS. Жизнь продолжается, а текст конечен. «Между» строчками этого эссе, «сверх» них и «за» ними наберется еще в 10 раз больше воспоминаний, впечатлений и ассоциаций. Скажем, вот эти фотоиллюстрации. Они из интернета, но некоторые буквально воспроизводят вещи из моего детства (фотоувеличитель «Ленинград», глянцеватель, бачок для проявки фотопленки, стиральная машина «Белка», холодильник «Бирюса», пылесос «Сатурн» – каково название! – стереосистема «Мелодия»). А швейная машинка «Тула» - на ней мама шьет до сих пор! Некоторые вещи более-менее похожи (фотоаппарат «Зенит», советская радиола, черно-белый телевизор, «внутренности телевизора», самогонный аппарат). Некоторые, хотя и изображают «те же» вещи, но почему-то совершенно не похожи (радиодетали, фото химической посуды – вещи современные).

Также и идея изучать биографии «деятелей техносферы». Здесь пригодились не только знания из музыкальной педагогики, но также знания из истории психологии. Известная многим «Пирамида Маслоу» была создана психологом после исследования биографий выдающихся современников, которых он посчитал «самоактуализированными» личностями. Заходя с этой стороны, мы можем спросить: было ли что-то такое, скажем, в биографии Ломоносова, Менделеева, Королева, Попова, что закономерно, или в силу «счастливого стечения обстоятельств» привело их к прославившим на весь мир открытиям и изобретениям?

А что вы думаете о воспитании деятеля техносферы?

*Язык всегда меня поражает сверхъестественной способностью рифмоваться. Также, как сверхестественно рифмуется Сама жизнь (так называется сюита Градского на стихи Поля Элюара). Вот выстроилось в тексте – «тема Эдисона». А вспомнилась тема EDEs! Мое увлечение музыкой было настолько страстным, что я даже, не имея композиторского и консерваторского образования, участвовал в профессиональном конкурсе композиторов (правда, как и в случае со школьными олимпиадами, ничего не выиграв). Конкурс – международный! – проходил в Томске, и был, конечно же, имени Эдисона Денисова. А конкурсным заданием было сочинение композиции, в которой бы обязательно звучала бы «Тема Эдисона Денисова», то есть EDEs. Это старая композиторская традиция – зашифровывать свои имена, используя буквенное обозначение нот. Так И.С. Бах использовал знаменитое BACH, то есть си-бемоль, ля, до, си-бекар. Свою нотную анограмму имел Шостакович. Денисов взял буквы из имени и фамилии ЭдисонДЕниСов, то есть ми, ре, ми, ми-бемоль. Для многих композиторов, кстати, хоть они и натуры, так сказать, «художественные», были свойственны такие логико-математические эксперименты, когда они буквально «высчитывали» звукочастотную, тональную, или композиционную конструкцию. И не только музыкальную! Непревзойденному полифонисту Баху приписывают авторство трактата по теории вероятностей в карточных играх, свои додекафонные серии тщательно высчитывали нововенские классики, а о советском композиторе Н.Сидельникове ходили легенды! Якобы его комбинаторные способности позволяли ему на вопрос «Как вам балет Глиера «Красный мак»? с ходу отвечать «Галет Блиэра «Мрасный как»! А Сидельников написал музыку к радиоспектаклю по сказке Киплинга «Маугли», которая запечатлела чуть ли не всю последующую мою жизнь – на том самом виниле.